2017-11-08_092520Судьба литературного наследия Д. И. Писарева примечательна. Писарев не теоретизировал, не создавал универсальных концепций; почти все, что написано им, — либо полемика, либо популяризация. Оба эти жанра — с коротким сроком жизни: через десяток лет забывается суть спора, а порой и имена споривших; популяризируемые идеи становятся либо самоочевидно истинными, либо столь же самоочевидно ложными; и в том и в другом случае пространный разговор о них перестает интересовать читателя.

А между тем трудно было после смерти Писарева найти критика более читаемого, более любимого (и ненавидимого!). Ленин и Плеханов, Тимирязев и Павлов единогласно отмечают значительность роли Писарева в собственном духовном развитии. И — что совсем уж удивительно — даже сегодня, читая его рассуждения о давно позабытых книгах и давно отзвучавших спорах, — и негодуешь, и соглашаешься, и восхищаешься — вместе с ним; живешь прочитанным. Почему же оно живо?

Может быть, причина — в исторической важности сделанного Писаревым? Да, его роль в истории русской мысли неоспорима. Но сколько есть книг, историческую значимость которых мы все признаем.

Может быть, в верности оценок? Но сегодня (как, впрочем, и много лет назад) читатель не согласится с доброй половиной суждений критика.

Может быть, дело в созвучности умонастроений? Конечно, у каждой эпохи свой светофильтр; и в прошлом мы яснее и живее всего видим то, что перекликается с нынешним. Но любой из отрезков прошедшего столетия настолько своеобразен и неповторим, что и это объяснение не кажется достаточным.

Так в чем же дело? Пожалуй, в том ярчайшем свойстве личности Писарева, которое его биограф Е. Соловьев назвал «талантом правды». Совсем недавно, уже в наши дни, было сказано: «Неумение найти и сказать правду… никаким умением говорить неправду не покрыть». Так вот, каждая из страниц Писарева вызвана к жизни и одухотворена как раз этим «умением говорить правду». Говорить же правду, в подлинном, высшем смысле этого слова — значит говорить о главном.

Во времена Писарева таким главным было освобождение. И социальное — от цепких и живых еще остатков крепостничесва, и нравственное — от духовной безгласности николаевской эпохи, от солдатского единообразия «общепринятых» мнений и оценок.

«Литература во всех своих видоизменениях должна бить в одну точку: она должна всеми силами эмансипировать человеческую личность от тех разнообразных стеснений, которые налагают на нее робость собственной мысли, предрассудки касты, авторитет предания, стремление к общему идеалу и весь тот отживший хлам, который мешает живому человеку свободно дышать и развиваться», — так скажет Писарев в одной из первых своих статей.

В этих словах — программа всей дальнейшей литературной работы критика. И в них же — история его собственного духовного развития. Писареву не пришлось, как иным его соратникам-разночинцам, сызмальства испытать на себе тяготы нужды и рабской зависимости. Было иное — ласковое рабство комфорта и «благовоспитанности».

Безоблачное детство в зажиточной помещичьей семье, чинное — не без приторности — домашнее воспитание, добросовестная зубрежка в гимназии и добросовестные занятия академически скучной филологией и историей в университете — все, казалось, предвещало и дальнейшую принадлежность к «разряду овец» (так впоследствии назовет подобный социальный тип сам Писарев). Биографов критика до сих пор смущает незначительность внешних обстоятельств, за год превративших благонравного исследователя филологических древностей в ярого нигилиста и «потрясателя основ». Дело, видимо, не во внешних обстоятельствах, а в том, что искусству говорить правду всегда сопутствует способность эту правду слышать. И Писарев — вопреки всему, что внушали ему с детства, — услышал ее в статьях Чернышевского, Добролюбова, Герцена.

Духовное освобождение (не менее верным будет слово «рождение») Писарева было быстрым, но нелегким. Это, пожалуй, общая черта первого поколения революционеров-шестидесятников. Тому была причина. Преемственность идей — от Белинского, Герцена — сохранилась, но не было личной преемственности, учительства и ученичества, которые столь необходимы человеку в пору его становления. Формула «отцы и дети» была не звонким словцом, а точным определением реальности; по пальцам можно было пересчитать людей старшего поколения, поддержавших «мальчишек» и «нигилистов».

Для Дмитрия Ивановича Писарева обстоятельства сложились вдвойне неблагоприятно: в самом начале литературной деятельности он был арестован за нелегальную статью в защиту Герцена, и почти все самое сильное, что вышло из-под его пера, написано в стенах Петропавловки.

Здесь самое время сказать еще об одном свойстве личности Писарева. Не в меньшей мере, чем «талантом правды», он обладал и талантом мужества. Во всем, что написано им за четыре с лишним года заключения, не найти, пожалуй, ни одной унылой, жалостливой, страдальческой строки. Это тоже свойство поколения; в тех же стенах и в те же годы создано ведь и «Что делать?». Но это не просто «социальный оптимизм», а сквозная черта душевного строя «новых людей».

Письма Писарева к матери из Петропавловки удивительны. Словно бы старший и младший поменялись местами — столько в строках двадцатитрех-двадцатипятилетнего молодого человека жизненной твердости и спокойного пренебрежения всем внешним. Он то шутит, что, слава богу, ему не грозит эпидемия гриппа, распространившегося по Петербургу, то замечает, что при дороговизне жизни в столице стоит доже поблагодарить власти, взявшие на себя заботу о нем… Или вот еще, о себе: «Теперь к моему характеру присоединилась одна черта, которой прежде не существовало. Я начал любить людей вообще… Теперь мне представляется часто, что мою статью читает где-нибудь в глуши очень молодой человек, который еще меньше моего жил на свете и очень мало знает… И мною овладевает желание сделать ему как можно больше пользы, наговорить ему как можно больше хороших вещей, надавать ему всяких основательных знаний…»

Черносотенцы и либералы называли Писарева и других шестидесятников «нигилистами» и «отрицателями». Писарев не отрекался от этого прозвища. Но он отлично понимал, что одного лишь отрицания всего, что мертвит общество и человеческую личность, недостаточно. Необходимо утверждение новой морали, нового типа человека. Очертания этого типа Писарев видел в Базарове, в «новых людях» Чернышевского. Но какие силы способны создать этот человеческий тип, способны противостоять мертвящему давлению действительности? «Любовь, знание, труд» — так определяет Писарев эти силы, и современникам, привыкшим к условностям языка подцензурной печати, легко было понять, какая любовь, какое знание, какой труд подразумеваются здесь.

Естественно, что размышления о сущности «нового человека» направляли внимание критика в сферу воспитания. Его педагогические статьи и сегодня поражают своим остроумием и беспощадной зоркостью ко всяческим проявлениям «воспитательного доктринерства». И восхищают глубоким уважением к личности ребенка, к его праву быть самим собой.

Основную и первейшую задачу образования Писарев видел в том, чтобы дать простор собственным силам ребенка, его познавательной активности. С первого взгляда может показаться, будто Писарев считал, что образование полностью должно заменить собой воспитание. Но такое представление будет ошибочным. Критик выступал лишь против воспитания, цели которого чужды потребностям ребенка, а средства — враждебны ему, против воспитания, основанного на страхе и слепом авторитете.

За Писаревым утвердилась слава отрицателя искусства, разрушителя эстетики. Для этого легко найти основания — об искусстве критиком написаны десятки горьких и беспощадных страниц. Но не будем относить их лишь по ведомству “исторической ограниченности”. Источник их гораздо основательнее. Писарев задавал суровый, но неизбежный вопрос: имеет ли общество право на искусство, пока не разрешен вопрос о «голодных и раздетых», пока существует несправедливость? И что такое, собственно, искусство, если ему нет дела да несправедливости?

Ответ Писарева может не нравиться нам. Но это не отменяет вопроса. Припомним, кстати, что столь же резко ставил его позднее и почти так же отвечал на него ни в чем почти не схожий с Писаревым Толстой.

«Я пишу весело», — сказал как-то о себе литературный критик. Вот этот веселый, свободный, молодой дух, дух правды и исследования, и есть источник непреходящего обаяния страниц Писарева.

Жизнь бывает иногда жестоко последовательна. Словно бы желая представить в личности Писарева законченный и не затуманенный позднейшими переменами облик человека в пору его самостоятельного становления, она обрывает его путь в самом начале. Едва выйдя из Петропавловки, едва приступив к новым замыслам и работам, Писарев неожиданно и нелепо погибает. Он утонул неполных двадцати восьми лет во время купания на курорте Дуббельн под Ригой. Это случилось 4 июля 1868 года, более ста лет назад.

В. Рыбаков, из статьи журнала „Семья и школа”