Художник Петр Кончаловский: биография и картины

Все, кто знал Петра Петровича Кончаловского, говорили о нем, как о великом жизнелюбце. Жизнелюбие было и натурой его, и мироощущением, и, как ни покажется странным, удивительное чувство жизни не только определяло его творческий метод — оно становилось самим творческим методом. Он прожил большую жизнь — умер в возрасте восьмидесяти пяти лет в 1961 году.

Войны, революции были в его биографии… Но он никогда не вспоминал о тяготах, которые довелось испытать,— не потому, что не хотел обременять собеседника тяжелыми впечатлениями; когда он рассказывал о своей жизни, можно было бы подумать, что этих тягот и вовсе не было.

Первые послереволюционные годы… Да, было голодно, но разве об этом тогда заботились? Он не понимал тех художников, которые эмигрировали, его возбуждала атмосфера, которой жила страна: постоянные диспуты, каждый день возникали новые художественные группировки, сочинялись манифесты. И работать успевали, да как работать! А если из деревни привозили сало, знакомые извещались, что лежит на балконе кусок замороженного сала, — вот и праздник…

В 41-м году он не эвакуировался из Москвы, работать приходилось в нетопленных комнатах, но если уж что-нибудь вспоминать… Идет он по заснеженной улице, а навстречу девушка: «Где здесь кровь сдают?..» Он написал картину, в которой изобразил все так, как видел в жизни. Картина не очень ему нравилась, потому что не вполне выражала мысль, которая родилась у него тогда: истинное самоотвержение естественно, как сама жизнь, и рождается любовью к жизни.

Да, жизнь врывалась в его мастерскую, он ощущал ее напор, захваченный ее могучим, пестрым потоком, он брался за кисть, как будто вступал в единоборство. Его вело желание — все объять, все одолеть, справиться. Вряд ли был хотя один день без живописи. Он был жаден на новые впечатления: много путешествовал, был в Венеции, Сиене, Мадриде, Арле, Париже, Архангельске, на Волге, в городах и деревнях на Кавказе…

В 1925 году вместе с сыном и женой художник Петр Кончаловский приехал в Новгород. Он надеялся здесь и поработать и отдохнуть, И совершенно не представлял себе, что первые же впечатления будут так сильны. На каждом шагу ему хотелось восторгаться и восклицать: «Руси дух пахнет!»

Соборы не походили ни на одну виданную фотографию или репродукцию. Они были живые. Что их делало такими — солнце, особая шершавость стен, построенных из необработанного белого камня, или десять веков истории? Да, было особое чувственное удовольствие — в созерцании стен, куполов, башен ощущать течение времени, истории. Кончаловский вспомнил эпизод, который произошел когда-то с Суриковым. Вскоре после окончания «Утра стрелецкой казни» он стоял у окна Исторического музея и глядел на площадь. Подошел какой-то критик и спросил: «Скажите, Василий Иванович, с каким историком вы советовались, когда писали свою картину?» Суриков, указывая на главы Василия Блаженного, ответил: «Я с ними советовался. Они ведь все это видели».

Делая наброски, Кончаловский понялл, что пафос его полотен будет именно в этом — в воссоздании чувства истории.

Впрочем, когда он начал делать первые портретные зарисовки, его захватило это же чувство. Стоило только вглядеться в лица новгородцев! Они были не широкоскулые и круглые, как в средней полосе России, а продолговатые с правильными чертами и взглядом, который подчас пронзал своей светлотой и ясностью. Это были те же лица, что и на новгородских фресках. Как передать в своей живописи это поразившее его чувство близости времен?

Однажды художник забрел в старорусский трактир по Буяновсной улице. Чай здесь подавали в самоварах и пузатых, расписанных крупными цветами чайниках. Половые бегали как угорелые с полотенцами через плечо и подкосами, на которых чего только не стояло! Деревянные, чисто выскобленные столы были покрыты кумачовыми скатертями. Приходили сюда мужики, приехавшие на ярмарку, рыбаки, вернувшиеся с Ильменя, с Белого моря. Разговор шел прямодушный, задорно-грубоватый, меткий. Художник почувствовал, что должен писать картину. Уговорить завсегдатаев не составило труда, тем более, что он не просил их сидеть неподвижно, — важнее всего было сохранить естественность их поз во время разговора. Холст с подрамником установил прямо в трактире, только и по¬просил, чтобы двери закрыть на время сеанса.

Уже когда работа была окончена, художник почувствовал какое-то смутное беспокойство. Ему показалось, что верно переданные бытовые детали, сама атмосфера, воздух трактира заглушили, задавили тему, которая должна была пробиться исподволь и вдруг удивить и остановить зрителя. В центре полотна три новгородца, ведущие оживленный разговор. Один подначивает другого, а тот, вместо того чтобы обидеться, хохочет, только в голове пятерней скребет. Третий в стороне не остается — вносит в раз-говор свою долю перца. Лица — каждое на особинку. Когда художник их писал, он думал о родословной этих людей, родословной, которая вобрала в себя великую часть истории России. Вот эти-то его мысли должны были пробиться к зрителю. Но, по-видимому, он сам поставил преграды, увлекшись, перегрузил полотно живописными деталями, бытовыми подробностями.

Летом следующего года Кончаловские снова приехали в Новгород. Из окон дома, где они поселились, виден был Ильмень, рыбачьи баркасы, дорога, которая шла берегом озера. Вид¬но было, как поднималась пыль за телегами, — это возвращались с ярмарки мужики. Тогда и возникла мысль о полотне, которое художник назвал «С ярмарки».

Обычный летний день. С озера дует свежий ветер. Облака повисли над водой так низко, что не поймешь, где белеет парус — на воде или на небе. В телеге четверо: кряжистый старик, девочка в платочке — узелок из рук не выпускает, везет гостинца младшеньким, — молодой мужик с обветренным, почерневшим от солнца лицом с вожжами в руках, четвертый, в розовой рубахе, лежит ничком в телеге, спиной и зрителям.

Художник употребил прием, которым часто пользовался Суриков — изобразить людей в минуту молчания. Этих четверых не связывает ни действие, ни разговор, каждый из них сам по себе, занят собственными мыслями.

…Когда-то в юности Кончаловский часто бывал в мастерской Василия Ивановича. Покоренный силой суриковских полотен, пытался разгадать секреты его живописи. Потом их отношения перешли в родственные: Кончаловский женился на Ольге Васильевне, дочери Сурикова…

Кончаловский подумал, что как никогда ему были бы сейчас необходимы рука и глаз старого мастера. Он вспомнил суриковский этюд, который в семье называли «Голова боярыни Морозовой». Писался он со старообрядки-начетчицы. Когда великий князь выразил желание приобрести его, Суриков ответил: «Денег у вас, князь, не хватит». Он дорожил им необычайно. Может быть, потому, что хранил этот этюд тайну его мастерства — в характерах людских, обычных, заурядных характерах прозревать подлинно народное, историческое. Да, Суриков умел видеть историю в современном.

Кончаловский писал сегодняшний день, сегодняшнюю повседневную сценку — едут мужики с ярмарки. Зритель должен поверить, что не исторические герои, не какие-нибудь былинные богатыри, переряженные в обычные портки и рубаху, сидят в телеге, а мужики, которых можно встретить на новгородщине по всем дорогам, во всех селах… Но откуда же это умение оставаться величавыми в самых непринужденных позах, это спокойствие силы в обычном жесте, это благородство в почерневших от солнца лицах?..

Когда потом про картину говорили: «А ведь есть здесь что-то суриковское», — Кончаловский торжествовал. Значит, удалось задуманное.
Он приезжал в Новгород еще на одно лето. Написал картины «На Ильмень-озере» (рыбаки в лодке), «Рыбный рынок».

Вариации одной и той же темы. Она была неисчерпаема, как неисчерпаемы и решения. В «Рыбном рынке» художник задумал композицию резко контрастную.

На переднем плане — громадный деревянный чан с живой рыбой. Она трепещет, переливается чешуей на солнце. Бьет в нос запах острой свежести, осязаешь трепетание живой плоти. А вот спокойно-горделивая фигура рыбника на среднем плане. Усмешливо-пронзительный взгляд светлых глаз, значительное в своей простоте и правильности лицо на фоне раздуваемых ветром, пронизанных солнцем парусов рыбачьих баркасов. Фигура молодца, овеянная поэзией древних фресок, сказаний, былин.

Все более мужественно, жизнеутверждающе страстно, все раздольнее звучала, нарастая, тема народа.